Отмщение
Новеллистическая штудия
Перевод Е. Шукшиной
— Для простейших и главнейших истин, — в довольно поздний уже час сказал Ансельм, — жизнь не жалеет порой оригинальнейших доказательств.
С Дуней Штегеман я познакомился, будучи двадцати лет и немыслимого простодушия. Прилежно стараясь перебеситься, от достижения этой цели я отстоял далеко. Мои вожделения были безудержны, я без зазрения совести предавался их удовлетворению, с любопытствующей порочностью образа жизни как нельзя более прелестно сочетая тот идеализм, который заставлял меня, например, искренне желать чистой, духовной — ну как же, исключительно духовной — близости с женщиной. Что до Штегеман, то она родилась в Москве от немецких родителей, там же, во всяком случае в России, и выросла. Приехала в Германию, владея тремя языками — русским, французским и немецким, — устроилась гувернанткой, но, наделенная художественными инстинктами, через пару лет забросила эту профессию и жила интеллигентной независимой девицей, философом и бобылем, поставляя литературные и музыкальные новости одной газетке второго или третьего сорта.
Ей было тридцать, когда в день своего приезда в Б. я увидел ее за бедненько заполненным табльдотом небольшого пансиона, — высокая особа с плоской грудью, плоскими бедрами, светлыми зеленоватыми глазами, не способными на выражение даже малейшей растерянности, чрезмерно вздернутым носом и безыскусной прической индифферентно-белесых волос. Простое темно-коричневое платье начисто лишено украшений и кокетливости, как и руки. Никогда еще я не встречал в женщине такого недвусмысленного и убежденного уродства.
За ростбифом мы заговорили о Вагнере вообще и о «Тристане» в частности. Меня ошеломила свобода ее духа. Эмансипация ее была столь ненамеренной, непреувеличенной, неподчеркнутой, столь спокойной, уверенной и естественной, что в это трудно было поверить. Беспристрастная невозмутимость, с которой она по ходу нашего разговора использовала выражения наподобие «бесплотная течка», потрясла меня. И тому соответствовали ее взгляды, жесты, то, как она несколько раз по-товарищески положила мне руку на локоть…
Наша беседа была оживленной и глубокой; мы вели ее и долгие часы после обеда, когда остальные гости давным-давно разошлись; за ужином увиделись снова, затем музицировали на расстроенном пианино заведения, опять делились мыслями, чувствами и понимали друг друга до самого донышка. Я испытывал огромное удовлетворение. Передо мной сидела женщина с совершенно мужским складом ума. Слова служили не кокетству, а делу, свобода же от предрассудков содействовала бывшему тогда моей страстью интимному радикализму при обмене переживаниями, настроениями, физическими ощущениями. Исполнилось мое живейшее желание: найдена женщина-товарищ, чья утонченная непринужденность не допускала ничего тревожащего, в чьем присутствии я мог быть утешен и уверен в том, что волнуется исключительно мой дух, ибо внешняя привлекательность этой умницы была, что у швабры. Да, моя уверенность в наших отношениях оказывалась тем сильнее, чем, по мере того как росла душевная близость, все плотское в Дуне Штегеман становилось мне противнее и противнее, прямо до отвращения: триумф духа, великолепнее которого нельзя и желать.
И все же… все же, хоть наша дружба и достигла такого совершенства, что, покинув пансион, мы без колебаний навещали друг друга на квартирах, все же часто между нами стояло нечто, что благородный холод наших своеобразных отношений должен бы трижды отторгнуть… стояло именно тогда, когда души наши раскрывали друг перед другом последние и самые целомудренные тайны, когда дух наш трудился над разрешением тончайших загадок, когда сохранявшееся в менее торжественные часы «вы» уступало место беспорочному «ты»… скверное возбуждение зависало тогда в воздухе, портило его и мешало мне дышать… Она, казалось, ничего подобного не чувствовала — сила ее и свобода были огромны! Но я ощущал и страдал.
Так вот, особенно явственно это всплыло в один вечер, когда мы сидели на моей квартире за психологическим разговором. Она ужинала у меня; кроме красного вина — на него мы продолжали налегать, — с круглого стола все убрали. Полностью нарушающая этикет мизансцена, в которой мы курили сигареты, была характерна для наших отношений: Дуня Штегеман, выпрямившись, сидела у стола, а я, глядя в том же направлении, что и она, полулежал в шезлонге. Наша просверливающая, все разлагающая и радикально чистосердечная беседа о душевных состояниях, порождаемых любовью у мужчины и женщины, текла своим чередом. Но я был не спокоен, не свободен и, пожалуй, непривычно возбудим, так как много выпил. Возникло то самое «нечто»… го самое скверное возбуждение зависло в воздухе и портило его до непереносимости. Потребность как бы распахнуть окно, наконец-то без недомолвок, прямым, грубым словом раз и навсегда изгнать неправомочную тревогу в область недействительного полностью захватила меня. То, что я намеревался высказать, являлось не сильнее и не откровеннее многого другого, что мы говорили друг другу; а с этим необходимо было в конце концов разделаться. Боже мой, уж кто-кто, а она последняя скажет спасибо за оглядки на учтивость и галантность…
— Послушайте, — сказал я, задрав колено и перебросив ногу на ногу; — я все хотел отметить. Знаешь, что в моих глазах придает нашим отношениям наиоригинальнейшее и тончайшее очарование? Вот эта интимная близость нашего духа, ставшая для меня необходимостью, в противоположность интенсивной плотской неприязни, которую я испытываю по отношению к тебе.
Гробовое молчание.
— Да-да, — затем промолвила она, — забавно.
Тем самым с моим замечанием было покончено, и беседа о любви возобновилась. Я облегченно вздохнул. Окно было распахнуто. Восстановлены ясность, чистота и безопасность, чего, несомненно, желала и она. Мы курили и разговаривали.
— Да, вот еще, — вдруг сказала она, — нужно наконец коснуться этого в нашей беседе… Ты ведь не знаешь, у меня как-то был роман.
Я повернул голову и, онемев, уставился на нее. Она сидела прямо, совсем спокойно и чуть покачивала рукой, в которой держала сигарету. Рот слегка приоткрыт, светло-зеленые глаза неподвижно смотрят вперед. Я воскликнул:
— У тебя?.. У вас?.. Платонический?
— Да нет… серьезный.
— Но где?.. когда?.. с кем?!
— Во Франкфурте-на-Майне, год тому назад, с одним молодым еще банковским чиновником, очень красивым мужчиной… Я должна была рассказать тебе это… Рада, что ты теперь знаешь. Или я пала в твоих глазах?
Я рассмеялся, снова вытянулся и принялся барабанить пальцами по стенке.
— Вполне может быть! — ответил я с великолепной иронией.
Не глядя на нее, я повернулся к стене и уставился на свои выстукивающие такт пальцы. В один присест только что очищенная атмосфера сгустилась до того, что кровь бросилась мне в голову и затмила взор… Эта женщина позволяла себя побить. Ее тело обнимал мужчина. Не отворачиваясь от стены, я разрешил своему воображению раздеть это тело и увидел в нем отталкивающую привлекательность. Опрокинул очередной — который? — бокал красного вина. Гробовое молчание.
— Да, — повторила она вполголоса, — рада, что ты теперь знаешь.
И от откровенно многозначительной интонации, с которой она произнесла эти слова, меня бросило в отвратительную дрожь. Она сидела тут, в комнате, наедине со мной, в полночь, прямо, не шевелясь, в выжидательной, предлагающейся неподвижности… Мои похотливые инстинкты зашевелились. Представление об изощренности бесстыдного дьявольского разврата с этой женщиной заставило мое сердце колотиться непереносимо.
— Ну надо же! — произнес я, с трудом ворочая тяжелым языком. — Как интересно!.. И он тебя развлек, тот банковский чиновник?
— О да, — ответила она.
— И, — по-прежнему не глядя на нее, продолжал я, — ты не прочь еще раз испытать нечто подобное?
— Отнюдь…
Резко, рывком я обернулся, оперся рукой о подушку и с нахальностью непомерного вожделения спросил:
— А как насчет нас?
Она медленно повернулась ко мне с дружелюбным изумлением.
— О, дружок, что это вы? Нет, наши-то отношения чисто духовные…
— Да, конечно… конечно… но все-таки это одно! Ведь без ущерба для нашей остальной дружбы и вовсе невзирая на нее мы могли бы обрести друг друга и иным способом.
— Да нет же! Вы ведь слышали, что я сказала «нет»! — еще удивленнее повторила она.
С негодованием развратника, не привыкшего отказываться от своих грязных выдумок, я воскликнул:
— Но почему? Почему «нет»? Чего ты ломаешься?
И уже собрался было приступить к насильственным действиям. Дуня Штегеман встала.
— Возьмите себя в руки, — сказала она. — Вы просто не в себе! Я знаю вашу слабость, но это вас недостойно. Я сказала «нет» и сказала также, что наша обоюдная симпатия чисто духовной природы. Неужели не понятно? А теперь я пойду. Уже поздно.
